— Кто тут у нас новенький? — поинтересовалась врачиха, подходя к Вовиной кровати.
Вовин язык внезапно стал деревянным, и он смог только выдавить из себя:
— Я, Вова я, Лопухов.
— Лопухов? — улыбнулась женщина. — Как себя чувствуете, Лопухов?
— Грудь болит.
— Сейчас посмотрим.
Врач откинула одеяло, нежные розовые пальчики коснулись Вовиной груди, того как током ударило, в голове приятно зашумело.
— Для такого ранения картина очень даже хорошая. Рану вам обработали грамотно, пневмоторакса удалось избежать, нагноения вроде тоже нет. После обеда назначаю вам перевязку, там и посмотрим.
Амалия Павловна прикрыла Вову одеялом, нечаянно задев его плечо одним из своих выдающихся холмов. А запах! О, этот запах, прорывающийся сквозь вонючую больничную атмосферу! «Красная Москва», с примешанным к нему теплым женским запахом самой Амалии и еще какой-то медицины. И тут докторша повернулась к лежащему через узкий проход артиллеристу и наклонилась над ним. Вовина крыша, шурша, стремительно понеслась куда-то вниз. Она что-то спрашивала у раненого, но Лопухов этого уже не слышал. Роскошества ее тыльной части предстали перед Вовиным взглядом во всей красе, буквально нависли над ним.
Действие опережает мысль. Три Процента еще не осознал, что он делает, а его рука уже легла на роскошный зад докторши. И слегка его сжала. Зад был такой мягкий, такой… Шлеп!
— Уй-й-й-й!
В отличие от ягодицы, рука у Амалии Павловны оказалась весьма твердой. И сильной. Хорошо хоть по шаловливой руке получил Вова, а не по морде.
— Ты что себе позволяешь?!
— Я… я… я…
На Вову напал ступор. Он и сам не мог понять, как осмелился на такое.
— П-простите меня, пожалуйста. Я больше не буду.
Гневно сведенные на переносице брови грозной красавицы слегка разгладились.
— Еще раз повторится…
Женщина отвернулась от Вовы и опять занялась артиллеристом. Три Процента постарался отключить слух, зрение, обоняние, прикинулся ветошью и лежал тихо-тихо, боясь повторно привлечь внимание докторши. Наконец, бесконечно длящийся обход завершился.
— До свидания, товарищи раненые!
— До свидания, Амалия Пална!
Гы-гы-гы, гы-гы, гы. Давился смехом артиллерист, он лежал на животе, и ему было проще. Га, гага, га-га-га. Ржали остальные, кто лежал на спине.
— Ну, насмешил, — Коля-сапер аж прослезился, — она же зав отделением и твой лечащий врач, а муж у нее — начальник госпиталя. А ты ее, гы-гы-гы, за жопу, гы-гы-гы.
— Ты даешь, Лопух, — встрял артиллерист.
Упоминание собственной фамилии в таком контексте разозлило Вову.
— Сам козел, в жопу раненый!
Но это вызвало только новый приступ гогота.
Как ни странно, в этот момент товарищ военврач третьего ранга Амалия Павловна тоже думала о Вове. Восемь лет назад ее нынешний муж оставил прежнюю семью ради молоденькой выпускницы ленинградского мединститута. Скандал тогда был грандиозный, пришлось даже уехать в другой город. Постепенно жизнь наладилась, кадрами такой квалификации разбрасываться было не принято, и муж опять пошел вверх по служебной лестнице. А она всегда была при нем. Но время шло, Малечка превратилась в Амалию Павловну, набралась женской силы, а муж…
С началом войны стало совсем тоскливо. Мужа, как опытного администратора и еще более опытного хирурга, назначили начальником госпиталя, она стала заведующей отделением. А вокруг было столько мужчин, сильных, молодых, красивых, выздоравливающих… Но только некоторые из «шпалоносцев» и самые отчаянные лейтенанты рисковали проявить ей, как к женщине, робкие знаки внимания. Ах, может, она и поддалась бы на их наивные уловки, но в переполненном госпитале просто невозможно было уединиться. И она не какая-то там шалава, чтобы впопыхах заниматься этим в какой-нибудь грязной кладовке. И скрыть отношения невозможно, через час будет знать весь госпиталь.
А тут еще этот отчаянный солдатик, совсем одурел без женской ласки, бедняга. И перепугался, видимо, не на шутку. А как трогательно он заикался и потом старался не попасть ей на глаза. Жалко мальчика. Хотя вроде и не такой мальчик, но все равно жалко. И даже где-то приятно, далеко не каждая женщина может произвести на мужчину такое впечатление, а она, Амалия, может. Конечно, с учетом текущего времени и обстоятельств, но все же, все же, все же, все же. Улыбнувшись, заведующая отделением постаралась сосредоточиться на своих служебных обязанностях. Но очень глубоко внутри нее разливалось приятное тепло.
Вове тоже было тепло, светло и почти не хотелось есть, кормили раненых даже лучше, чем на передовой, а главное, регулярно, только водки не давали. К тому же лежишь себе целый день на настоящем белье и никакие командиры и вши тебя не беспокоят. Но если бы красноармейца Лопухова спросили: что выбираешь, госпитальную палату или передовую траншею, он бы серьезно задумался. Невыносимо было слушать, как стонут по ночам тяжелораненые, иной раз всю ночь, едва забудешься, как полный невыносимой муки стон вырывает тебя из объятий пусть и тяжелого, но все-таки сна. Правда, смертность в палате была невысокой, на Вовиной памяти не больше пяти человек. То ли не имевшие шансов до госпиталя не доезжали, то ли причиной тому легкая рука лечившей их Амалии Павловны.
Было еще два неприятных момента: больно шевелиться, и, если возникает желание, то нужно просить у медсестричек утку, а потом ждать, пока ее принесут. Никаких санитаров в штате госпиталя не было, всю работу за них приходилось выполнять медсестрам. Сам процесс удовольствия не доставлял. И женщин, при этом присутствующих, Лопухов стеснялся.
Вообще мелкие бытовые трудности, на которые совсем не обращал внимания там, здесь вызывали огромные неудобства. Вот скажите, чем в заснеженном лесу на двадцатиградусном морозе задницу подтереть, если вчерашняя дивизионка вчера же растащена на самокрутки до последнего клочка бумаги? И упаси тебя, использовать для этой цели одну из центральных газет, особенно с портретом какого-нибудь товарища члена Политбюро! Исход может быть самым серьезным, вплоть до летального. Пожалуй, даже немецкие листовки с призывами сдаваться, в этом отношении были безопаснее, хотя до всех и каждого персонально доводили: найдут у кого такую листовку — трибунал гарантирован вне зависимости от цели предполагаемого применения. А какие приговоры трибунал в сорок первом выносил?
Впрочем, прочь печальные мысли, сегодня Вова впервые выполз из переполненной палаты в туалет. Спасибо Коле-саперу, помог. Сквозь окно в коридор щедрым потоком проливались теплые солнечные лучи, хотя снег за окном и не думал таять, но все понимали, что весна уже не за горами. Передохнув, наша парочка уже намеревалась двинуться дальше, когда в коридоре появилась затянутая, как всегда в накрахмаленный халат, женская фигура. И сразу же направилась к ним.
В отличие от прочих женщин из медперсонала, Амалия Павловна не признавала сапог, валенок и толстых штанов. Юбка чуть выше колена, тонкие чулки и туфельки на небольшой шпильке позволяли окружающим любоваться такими милыми круглыми коленками, спортивными икрами и точеными лодыжками. Возможно, в двадцать первом веке кто-то из мужчин назвал бы ее ноги малость толстоватыми, но явно остался бы в меньшинстве. Чуть покачивая бедрами, отвечая на приветствия и сопровождаемая взглядами попавшихся на пути раненых, прекрасная докторша остановилась перед Колей и опирающимся на него Вовой.
— Лопухов, кто вам разрешил вставать?
С того самого случая между ними установились предельно корректные отношения по линии пациент-доктор. И все же чем-то неуловимым она Вову выделяла, по крайней мере, ему очень хотелось так думать.
— Здравствуйте, Амалия Павловна. Сил нет больше лежать, пролежни скоро появятся.
— А если рана откроется? Немедленно в койку!
Жаль не сказала, что сама будет его там ждать.
Мечты, мечты… К тому же в нынешнем состоянии, любые физические нагрузки, действительно, противопоказаны, с такими ранами шутки плохи. Вот когда-нибудь потом… Вова задумчивым взглядом проводил белоснежный халат, точнее, его едва колышущуюся нижнюю часть.